 | Юрий Давидович Левитанский. Фотография. 1990-е |
В Оружейной палате Не березы, не рябины и не черная изба — всё топазы, всё рубины, всё узорная резьба. В размышленья погруженный средь музейного добра, вдруг я замер, отраженный в личном зеркале Петра. Это вправду поражало: сколько лет ни утекло, все исправно отражало беспристрастное стекло — серебро щитов и сабель, и чугунное литье, и моей рубахи штапель, и обличие мое. …Шел я улицей ночною, раздавался гул шагов, и мерцало надо мною небо тысячи веков. И под этим вечным кровом думал я, спеша домой, не о зеркале Петровом — об истории самой, о путях ее негладких, о суде ее крутом без опаски, без оглядки перед плахой и кнутом. Это помнить не мешает — сколько б лет ни утекло, все исправно отражает неподкупное стекло. Осень Кто-то вкрадчиво очень в мои окна стучится. Ничего, это осень. Ничего не случится. Я учитель. Я школьник. Я решаю задачи. У меня то удачи, то одни неудачи. Тех и этих отведав, я свое продолжаю. Я не знаю ответов. Я решаю, решаю. Вот задача о листьях, о горящей осине. А по сути — задача об отце и о сыне. За окном кто-то ходит, лопоча и судача. Это осень подходит. Это тоже задача. Вот и дождик защелкал по листве повители. Соловей — он отщелкал, журавли полетели. Звон негромкий из кузни, будто там, за рекою, кто-то трогает гусли осторожной рукою. Часы Большие мои часы. И маленькие часы. Две стрелки моих часов — как две на лугу косы. По кругу они идут. Под корень траву секут. Секут стебельки секунд. Травинки моих минут. Не косы — а два меча, нацеленных на меня. Вернее — два палача, преследующие меня. Как пики у них усы. В различные лишь часы опущены их усы и вздернуты их усы. Повсюду они торчат. Повсюду часы стучат. Ворчат на меня. Кричат. За что на меня кричат? Издевка у них в глазах. Ухмылка у них в усах. — Смотри, — говорят, — смотри! А что на твоих часах? — И некуда мне бежать. Весь век я у них в плену. — Ты спишь? — говорят. — Так-так! — Встаешь, — говорят. — Ну-ну! Диалог у новогодней ёлки — Что происходит на свете? — А просто зима. — Просто зима, полагаете вы? — Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. — Что же за всем этим будет? — А будет январь. — Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь. — Чем же все это окончится? — Будет апрель. — Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель. — Что же из этого следует? — Следует жить, шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить. — Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала. — Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить! — Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски — по кругу, по кругу! — Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!.. * * * Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана, а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, как в «Прощальной симфонии», ближе к финалу, — ты помнишь, у Гайдна — музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу и уходит, — в лесу все просторней теперь, музыканты уходят, партитура листвы обгорает строка за строкой, гаснут свечи в оркестре одна за другой, музыканты уходят, скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой. Тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины, и, по мере того как с осенних осин облетает листва, все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины, что становится явной вся тайная суть естества. Все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят — скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача, и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят — скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча… Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе, когда все так понятно в природе,так ясно и тихо кругом, когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе, и о многом другом еще можно подумать, о многом другом. * * * Д.Самойлову Мундиры, ментики, нашивки, эполеты. А век так короток — господь не приведи. Мальчишки, умницы, российские поэты, провидцы в двадцать и пророки к тридцати. Мы всё их старше год от года, час от часа, живем, на том себя с неловкостью ловя, что нам те гении российского Парнаса уже по возрасту годятся в сыновья. Как первый гром над поредевшими лесами, как элегическая майская гроза, звенят над нашими с тобою голосами почти мальчишеские эти голоса. Ах, танец бальный, отголосок погребальный. Посмертной маски полудетские черты. Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный, с мятежным демоном сходившийся на ты. Каким же ветром обдиралась эта кожа, какое пламя видел он, какую тьму, чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа, в конце сказать — «и зло наскучило ему»! Не долгожители, не баловни фортуны — провидцы смолоду, пророки искони… Мы всё их старше, а они всё так же юны, и нету судей у нас выше, чем они. Как показать зиму …но вот зима, и чтобы ясно было, что происходит действие зимой, я покажу, как женщина купила на рынке елку и несет домой, и вздрагивает елочкино тело у женщины над худеньким плечом. Но женщина тут, впрочем, ни при чем. Здесь речь о елке. В ней-то все и дело. Итак, я покажу сперва балкон, где мы увидим елочку стоящей как бы в преддверье жизни предстоящей, всю в ожиданье близких перемен. Затем я покажу ее в один из вечеров рождественской недели, всю в блеске мишуры и канители, как бы в полете всю, и при свечах. И наконец, я покажу вам двор, где мы увидим елочку лежащей среди метели, медленно кружащей в глухом прямоугольнике двора. Безлюдный двор и елка на снегу точней, чем календарь, нам обозначат, что минул год, что следующий начат. Что за нелепой разной кутерьмой, ах, боже мой, как время пролетело. Что день хоть и длинней, да холодней. Что женщина… Но речь тут не о ней. Здесь речь о елке. В ней-то все и дело. * * * Ста рублей не копил — не умел. Ста друзей все равно не имел. Ишь чего захотел — сто друзей! Сто друзей — это ж целый музей! Сто, как Библия, мудрых томов. Сто умов. Сто высотных домов. Сто морей. Сто дремучих лесов. Ста вселенных заманчивый зов: скажешь слово одно — и оно повторится на сто голосов. Ах, друзья, вы мудры, как Сократ. Вы мудрее Сократа стократ. Только я ведь и сам не хочу, чтобы сто меня рук — по плечу. Ста сочувствий искать не хочу. Ста надежд хоронить не хочу. …У витрин, у ночных витражей, ходят с ружьями сто сторожей, и стоит выше горных кряжей одиночество в сто этажей. * * * Ну что с того, что я там был… Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл. Не помню дней, не помню дат, ни тех форсированных рек. Я неопознанный солдат, я рядовой, я имярек. Я меткой пули недолёт, я лёд кровавый в январе. Я прочно впаян в этот лёд, я в нём, как мушка в янтаре. Ну что с того, что я там был? Я всё избыл, я всё забыл. Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу. Я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу, Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже, Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже. Ну что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть? Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть. Я не участвую в войне — она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня. Уже меня не исключить из этих лет, из той войны, Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы. Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить, до тех снегов, где вам уже моих следов не различить. Ну что с того, что я там был?! * * *
Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку — каждый выбирает для себя. Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе. Каждый выбирает по себе. Щит и латы. Посох и заплаты. Мера окончательной расплаты. Каждый выбирает по себе. Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже — как умею. Ни к кому претензий не имею. Каждый выбирает для себя.
Жизнь моя — кинематограф Сайт Юрия Левитанского
|