 | | Юрий Давидович Левитанский. Фотография. 1990-е |
В Оружейной палате Не березы, не рябины
и не черная изба —
всё топазы, всё рубины,
всё узорная резьба.
В размышленья погруженный
средь музейного добра,
вдруг я замер, отраженный
в личном зеркале Петра.
Это вправду поражало:
сколько лет ни утекло,
все исправно отражало
беспристрастное стекло —
серебро щитов и сабель,
и чугунное литье,
и моей рубахи штапель,
и обличие мое.
…Шел я улицей ночною,
раздавался гул шагов,
и мерцало надо мною
небо тысячи веков.
И под этим вечным кровом
думал я, спеша домой,
не о зеркале Петровом —
об истории самой,
о путях ее негладких,
о суде ее крутом
без опаски, без оглядки
перед плахой и кнутом.
Это помнить не мешает —
сколько б лет ни утекло,
все исправно отражает
неподкупное стекло.
Осень
Кто-то вкрадчиво очень
в мои окна стучится.
Ничего, это осень.
Ничего не случится.
Я учитель. Я школьник.
Я решаю задачи.
У меня то удачи,
то одни неудачи.
Тех и этих отведав,
я свое продолжаю.
Я не знаю ответов.
Я решаю, решаю.
Вот задача о листьях,
о горящей осине.
А по сути — задача
об отце и о сыне.
За окном кто-то ходит,
лопоча и судача.
Это осень подходит.
Это тоже задача.
Вот и дождик защелкал
по листве повители.
Соловей — он отщелкал,
журавли полетели.
Звон негромкий из кузни,
будто там, за рекою,
кто-то трогает гусли
осторожной рукою. Часы
Большие мои часы.
И маленькие часы.
Две стрелки моих часов —
как две на лугу косы.
По кругу они идут.
Под корень траву секут.
Секут стебельки секунд.
Травинки моих минут.
Не косы — а два меча,
нацеленных на меня.
Вернее — два палача,
преследующие меня.
Как пики у них усы.
В различные лишь часы
опущены их усы
и вздернуты их усы.
Повсюду они торчат.
Повсюду часы стучат.
Ворчат на меня. Кричат.
За что на меня кричат?
Издевка у них в глазах.
Ухмылка у них в усах.
— Смотри, — говорят, — смотри!
А что на твоих часах? —
И некуда мне бежать.
Весь век я у них в плену.
— Ты спишь? — говорят. —
Так-так!
— Встаешь, — говорят. —
Ну-ну!
Диалог у новогодней ёлки
— Что происходит на свете? — А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
— Что же за всем этим будет? — А будет январь.
— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
— Чем же все это окончится? — Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.
— Что же из этого следует? — Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю, что все это следует шить.
— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
— Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
— Месяц серебряный, шар со свечою внутри,
и карнавальные маски — по кругу, по кругу!
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..
* * *
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,
как в «Прощальной симфонии», ближе к финалу, —
ты помнишь, у Гайдна —
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
и уходит, — в лесу все просторней теперь, музыканты уходят,
партитура листвы обгорает строка за строкой,
гаснут свечи в оркестре одна за другой, музыканты уходят,
скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой.
Тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,
и, по мере того как с осенних осин облетает листва,
все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,
что становится явной вся тайная суть естества.
Все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят —
скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача,
и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят —
скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча…
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
когда все так понятно в природе,так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе,
и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.
* * *
Д.Самойлову
Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.
А век так короток — господь не приведи.
Мальчишки, умницы, российские поэты,
провидцы в двадцать и пророки к тридцати.
Мы всё их старше год от года, час от часа,
живем, на том себя с неловкостью ловя,
что нам те гении российского Парнаса
уже по возрасту годятся в сыновья.
Как первый гром над поредевшими лесами,
как элегическая майская гроза,
звенят над нашими с тобою голосами
почти мальчишеские эти голоса.
Ах, танец бальный, отголосок погребальный.
Посмертной маски полудетские черты.
Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный,
с мятежным демоном сходившийся на ты.
Каким же ветром обдиралась эта кожа,
какое пламя видел он, какую тьму,
чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа,
в конце сказать —
«и зло наскучило ему»!
Не долгожители, не баловни фортуны —
провидцы смолоду, пророки искони…
Мы всё их старше, а они всё так же юны,
и нету судей у нас выше, чем они.
Как показать зиму
…но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке елку
и несет домой,
и вздрагивает елочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
ни при чем.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу ее в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полете всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим елочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и елка на снегу
точней, чем календарь, нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней, да холодней.
Что женщина…
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
* * *
Ста рублей не копил — не умел.
Ста друзей все равно не имел.
Ишь чего захотел — сто друзей!
Сто друзей — это ж целый музей!
Сто, как Библия, мудрых томов.
Сто умов. Сто высотных домов.
Сто морей. Сто дремучих лесов.
Ста вселенных заманчивый зов:
скажешь слово одно — и оно
повторится на сто голосов.
Ах, друзья, вы мудры, как Сократ.
Вы мудрее Сократа стократ.
Только я ведь и сам не хочу,
чтобы сто меня рук — по плечу.
Ста сочувствий искать не хочу.
Ста надежд хоронить не хочу.
…У витрин, у ночных витражей,
ходят с ружьями сто сторожей,
и стоит выше горных кряжей
одиночество в сто этажей. * * * Ну что с того, что я там был… Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат, ни тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат, я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт, я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд, я в нём, как мушка в янтаре.
Ну что с того, что я там был? Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне — она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?! * * *
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Мера окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Жизнь моя — кинематограф
Сайт Юрия Левитанского
|
