Семён Гудзенко (1922–1953) Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя −
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, −
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется − долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье − нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, − она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, −
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, − а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, −
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем −
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945
Юлия Друнина (1925—1991)
* * *
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
1943 Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать!— Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас. Михаил Кульчицкий (1919–1943) Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней ка́пель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чоботы
весом хлеба в месячный паёк.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжёлых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
26 декабря 1942 Юрий Белаш (1920–1988)
Обида Его прислали в роту с пополненьем.
И он, безусый, щуплый паренёк,
разглядывал с наивным удивленьем
такой простой и страшный «передок».
Ему всё было очень интересно.
Он никогда ещё не воевал.
И он войну коварную, конечно,
по фильмам популярным представлял.
Он неплохим потом бы стал солдатом:
повоевал, обвык, заматерел …
Судьба ему – огнём из автомата –
совсем другой сготовила удел.
Он даже и не выстрелил ни разу,
не увидал противника вблизи
и после боя, потный и чумазый,
трофейными часами не форсил.
И помкомвзвода, водку разливая,
не произнёс весёлые слова:
– А новенький-то, бестия такая,
ну прямо как Суворов воевал!..
И кажется, никто и не запомнил
ни имя, ни фамилию его, –
лишь писарь ротный к вечеру заполнил
графу «убит» в записке строевой.
Лежал он – всем семи ветрам открытый,
блестела каска матово в кустах,
и на судьбу нелепую – обида
навек застыла в выцветших глазах.
Владимир Павлинов (1933–1985) Холода Маме
К печи поленья поднеси, оладьи замеси.
Трещат морозы на Руси, морозы на Руси.
Безмолвен лес, безлюден сад, и в поле ни следа –
такие холода стоят, такие холода!
Ах, мама! Ты едва жива. Постой, ты вся в снегу.
Оставь тяжёлые дрова, давай я помогу.
Зачем ты всё – сама, сама? Не стой на холоду…
Какая долгая зима в сорок втором году! –
Не тает иней по углам, а ночь – над головой.
Мука – с картошкой пополам, над полем – волчий вой.
Дымятся снежные холмы, и ночи нет конца.
Эвакуированы мы, и нет у нас отца. –
Так страшно дует из окна, и пруд промёрз до дна.
Так вот какая ты, война!.. Что говорить? Война.
Забыл я дом арбатский наш, тепло и тишину.
Я брал двухцветный карандаш. Я рисовал войну.
Шли танки красные вперёд. Под ливнем красных стрел
вниз падал чёрный самолёт и чёрный танк горел… –
Лютее, снежнее зимы не будет никогда.
Эвакуированы мы из жизни навсегда.
Метёт, а небо так черно, что кажется: сейчас
на нас обвалится оно – да и придавит нас.
Павел Шубин (1914–1951)
Пакет
Не подвигались стрелки «мозера». И ЗИС, казалось, в землю врос.
И лишь летело мимо озера шоссе с откоса на откос.
От напряжения, от страха ли — шофёр застыл, чугунным став,
А за спиной снаряды крякали, на полсекунды опоздав.
Прижавшись к дверце липкой прядкою, чтобы шофёру не мешать,
Фельдъегерь всхлипывал украдкою и вновь переставал дышать.
И из виска, совсем беззвучная, темно-вишнёвая на цвет,
Текла, текла струя сургучная на штемпелёванный пакет.
Август 1945, Харбин
Жена приехала на фронт
Гуляла стужа-именинница по одиночкам-номерам,
Тюрьмоподобная гостиница без ламп сдавалась вечерам.
Шли сапоги, шуршали валенцы, в кромешной тьме стучали лбы,
Дрались неведомые пьяницы, летела сажа из трубы.
Толпилась очередь у нужника, ворчали краны без воды,
И хвост крысиный из отдушника свисал с сознаньем правоты.
Но — бог свидетель — я не сетую, благословляя в сотый раз
Окно, закрытое газетою, кровати ржавый тарантас;
И стол с базарною закускою, и — в заоконочье — ледок,
Зимой просёлочною, русскою заполонённый городок…
На спинке стула платье синее всю ледяную ночь цвело
Той васильковою Россиею, где нам с тобой всегда светло!
1943
Давид Самойлов (1920–1990)
Сороковые Сороковые, роковые, военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные и перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке в своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная, а вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете, худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете, и у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю, и больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю, и всё на свете понимаю.
Как это было! Как совпало — война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России, а мы такие молодые!Юрий Левитанский (1922–1996) Ну что с того, что я там был… Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат, ни тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат, я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт, я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд, я в нём, как мушка в янтаре.
Ну что с того, что я там был? Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне — она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?! Леонид Хаустов (1920–1980) ДВА СЕРДЦА
Суровый жребий лейтенанту выпал,
И, мучась, с прошлым оборвал он связь.
Он из войны, по сути дела, выполз,
На самодельных роликах катясь.
Своей жене не написал ни строчки.
А что писать? Все ясно без того.
А дома в ожидании бессрочном
Она жила, не веря в смерть его.
Когда она, бывало, получала
На почте безымянный перевод,
То сердце лихорадочно стучало,
Что это — от него, что он — живет.
И люди отыскать его сумели,
И вот к нему приехала она.
… Под ним стальные ролики блестели,
И сталью отливала седина.
Кусая губы, и смеясь и плача,
Она вбежала в горвоенкомат,
И снизу вверх,- как быть могло иначе? -
Был устремлен его смятенный взгляд.
И женщина — судьбы святая милость —
Еще не веря счастью своему,
Безмолвно на колени опустилась
И на коленях двинулась к нему.
Книги по теме:
|
