Семён Гудзенко (1922–1953) Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя − только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, − у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется − долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них. Нет мужчины в семье − нет детей, нет хозяина в хате. Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймет эту правду, − она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, − это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, − а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, − пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем − все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945
Юлия Друнина (1925—1991)
* * * Я только раз видала рукопашный, Раз наяву. И тысячу — во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне.
1943 Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю, Как же я, и худа, и мала, Сквозь пожары к победному Маю В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы Даже в самых слабейших из нас?.. Что гадать!— Был и есть у России Вечной прочности вечный запас. Михаил Кульчицкий (1919–1943) Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней ка́пель? И всадники проносятся со свистом вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант» звучит «Налейте нам!» И, зная топографию, он топает по гравию.
Война — совсем не фейерверк, а просто — трудная работа, когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота.
Марш! И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чоботы весом хлеба в месячный паёк.
На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжёлых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино.
26 декабря 1942 Юрий Белаш (1920–1988)
Обида Его прислали в роту с пополненьем. И он, безусый, щуплый паренёк, разглядывал с наивным удивленьем такой простой и страшный «передок». Ему всё было очень интересно. Он никогда ещё не воевал. И он войну коварную, конечно, по фильмам популярным представлял. Он неплохим потом бы стал солдатом: повоевал, обвык, заматерел … Судьба ему – огнём из автомата – совсем другой сготовила удел. Он даже и не выстрелил ни разу, не увидал противника вблизи и после боя, потный и чумазый, трофейными часами не форсил. И помкомвзвода, водку разливая, не произнёс весёлые слова: – А новенький-то, бестия такая, ну прямо как Суворов воевал!.. И кажется, никто и не запомнил ни имя, ни фамилию его, – лишь писарь ротный к вечеру заполнил графу «убит» в записке строевой. Лежал он – всем семи ветрам открытый, блестела каска матово в кустах, и на судьбу нелепую – обида навек застыла в выцветших глазах. Владимир Павлинов (1933–1985) Холода Маме К печи поленья поднеси, оладьи замеси. Трещат морозы на Руси, морозы на Руси. Безмолвен лес, безлюден сад, и в поле ни следа – такие холода стоят, такие холода! Ах, мама! Ты едва жива. Постой, ты вся в снегу. Оставь тяжёлые дрова, давай я помогу. Зачем ты всё – сама, сама? Не стой на холоду… Какая долгая зима в сорок втором году! – Не тает иней по углам, а ночь – над головой. Мука – с картошкой пополам, над полем – волчий вой. Дымятся снежные холмы, и ночи нет конца. Эвакуированы мы, и нет у нас отца. – Так страшно дует из окна, и пруд промёрз до дна. Так вот какая ты, война!.. Что говорить? Война. Забыл я дом арбатский наш, тепло и тишину. Я брал двухцветный карандаш. Я рисовал войну. Шли танки красные вперёд. Под ливнем красных стрел вниз падал чёрный самолёт и чёрный танк горел… – Лютее, снежнее зимы не будет никогда. Эвакуированы мы из жизни навсегда. Метёт, а небо так черно, что кажется: сейчас на нас обвалится оно – да и придавит нас. Павел Шубин (1914–1951) Пакет
Не подвигались стрелки «мозера». И ЗИС, казалось, в землю врос. И лишь летело мимо озера шоссе с откоса на откос. От напряжения, от страха ли — шофёр застыл, чугунным став, А за спиной снаряды крякали, на полсекунды опоздав. Прижавшись к дверце липкой прядкою, чтобы шофёру не мешать, Фельдъегерь всхлипывал украдкою и вновь переставал дышать. И из виска, совсем беззвучная, темно-вишнёвая на цвет, Текла, текла струя сургучная на штемпелёванный пакет. Август 1945, Харбин Жена приехала на фронт Гуляла стужа-именинница по одиночкам-номерам, Тюрьмоподобная гостиница без ламп сдавалась вечерам. Шли сапоги, шуршали валенцы, в кромешной тьме стучали лбы, Дрались неведомые пьяницы, летела сажа из трубы. Толпилась очередь у нужника, ворчали краны без воды, И хвост крысиный из отдушника свисал с сознаньем правоты. Но — бог свидетель — я не сетую, благословляя в сотый раз Окно, закрытое газетою, кровати ржавый тарантас; И стол с базарною закускою, и — в заоконочье — ледок, Зимой просёлочною, русскою заполонённый городок… На спинке стула платье синее всю ледяную ночь цвело Той васильковою Россиею, где нам с тобой всегда светло! 1943
Давид Самойлов (1920–1990) Сороковые Сороковые, роковые, военные и фронтовые, Где извещенья похоронные и перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко. И погорельцы, погорельцы кочуют с запада к востоку… А это я на полустанке в своей замурзанной ушанке, Где звёздочка не уставная, а вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, худой, весёлый и задорный. И у меня табак в кисете, и у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, и больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, и всё на свете понимаю. Как это было! Как совпало — война, беда, мечта и юность! И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, а мы такие молодые!Юрий Левитанский (1922–1996) Ну что с того, что я там был… Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл. Не помню дней, не помню дат, ни тех форсированных рек. Я неопознанный солдат, я рядовой, я имярек. Я меткой пули недолёт, я лёд кровавый в январе. Я прочно впаян в этот лёд, я в нём, как мушка в янтаре. Ну что с того, что я там был? Я всё избыл, я всё забыл. Не помню дат, не помню дней, названий вспомнить не могу. Я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу, Я миг непрожитого дня, я бой на дальнем рубеже, Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже. Ну что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть? Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть. Я не участвую в войне — она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня. Уже меня не исключить из этих лет, из той войны, Уже меня не излечить от тех снегов, от той зимы. Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить, до тех снегов, где вам уже моих следов не различить. Ну что с того, что я там был?! Леонид Хаустов (1920–1980) ДВА СЕРДЦА Суровый жребий лейтенанту выпал, И, мучась, с прошлым оборвал он связь. Он из войны, по сути дела, выполз, На самодельных роликах катясь. Своей жене не написал ни строчки. А что писать? Все ясно без того. А дома в ожидании бессрочном Она жила, не веря в смерть его. Когда она, бывало, получала На почте безымянный перевод, То сердце лихорадочно стучало, Что это — от него, что он — живет. И люди отыскать его сумели, И вот к нему приехала она. … Под ним стальные ролики блестели, И сталью отливала седина. Кусая губы, и смеясь и плача, Она вбежала в горвоенкомат, И снизу вверх,- как быть могло иначе? - Был устремлен его смятенный взгляд. И женщина — судьбы святая милость — Еще не веря счастью своему, Безмолвно на колени опустилась И на коленях двинулась к нему.
Книги по теме:
|